Надоело мелюзге, моим младшим братишкам Валерику, двоюродному братику Лиуану, и соседнему мальчику, тоже Валерику, но Хашхожеву, гонять мяч по двору, играть в футбол против меня, здорового мальчугана девяти лет, старше каждого из них лет на пять, которых он один постоянно обыгрывал с сухим счетом.

Судьей был брат Тимоша, немножко старше мелюзги года на два-три, он в детстве переболел какой-то болезнью, хромал и не мог за ними поспевать. Судья, что только не придумывал, чтобы помочь маленьким ребятишкам, заставлял одевать меня тяжелые отцовские кирзовые сапоги, чтобы я медленнее бегал, а то за мной никто не угонится. В команду ребятишек, играющих против меня, включил дворового пса Цому, путавшегося у меня под ногами, пытаясь отобрать мяч, и громко лающего с оскорбленным видом, когда я забивал его команде очередной гол. В перерыве между таймами, посовещались ребятишки с судьей Тимошей. После перерыва судья объявил, что все голы, которые я забил, не засчитываются, мне подыгрывал пес Цома, результат игры аннулирован, и вынес окончательный вердикт – боевая ничья! Я не стал возражать, чтобы малышня не обиделась. Кто – то из ребятишек предложил сыграть в новую игру «Индейцы».

В стареньком клубе нашего родного села Къаншууей, где не было электричества, один раз в неделю, обычно это было воскресенье, с помощью бензинового движка, дающего ток, умудрялись крутить кино про индейцев. Фильм показывали очень долго, постоянно глох движок, рвалась старая кинолента, склеенная и переклеенная десятки раз. Приходилось досматривать прерванный по техническим причинам фильм через неделю, а если не везло, то и через две-три недели. Вот и решила мелюзга сыграть в индейцев, закончить, как бы досмотреть концовку фильма со своим участием в натуре, а не в клубе. Мне предложили сыграть в фильме роль отрицательного героя, плохого человека, американца, завоевателя. Нарисовал я у себя на лице из черной глины усы, привязал к подбородку из бараньей шерсти острую бороду, как у козла. Накинул на плечи длинный, волочащийся по земле, старый брезентовый плащ, выгоревший на солнцепеке за десятки лет, цвет которого в природе неизвестен. Напялил на голову черную шляпу отца, которую он одевал в двух случаях, когда ходил на похороны, или на свадьбу. На грязные, босые ноги натянул трофейные офицерские кожаные сапоги, вычищенные до блеска, которыми отец всегда хвастался, он их привез с войны. Из-за отсутствия ружья, взамен взял другое оружие, отобранное у малышей индейцев, огромный, выше меня лук из ветки тутового дерева, с длинными, метровыми стрелами. И, я, после всех этих перевоплощений, стал похож на “плохого американца”, из злополучного фильма про индейцев, до того страшного, что при взгляде на меня, у детишек индейцев мурашки бегали по телу, а пес Цома восторженно лаял высказывая симпатии американцу.

Индейцы, Тимоша, Лиуан, и два Валерика, раскрасили свои лица разными цветными красками и черной глиной, украсили свои головы гусиными перьями, которые они вырвали из крыльев недовольних птиц, в большом количестве пасущихся в нашем огромном дворе и огороде. Смастерили из веток акации оружие индейцев – луки, стрелы из стебля конопли, растущей обильно в конце огорода, наконечники стрел вырезали из пустых консервных банок из под кильки, валяющихся на дне Кlуачинафа за огородом, приносимых дождевыми потоками аж из далекого Шадыкъуэ (сухого болота), со стороны Верхнего Малгобека во врем потопов –псыдза, которые повторялись регулярно 1 раз в год – два, и начали играть, доканчивать, досматривать неоконченный фильм про индейцев.

Бедные индейцы, малышня, мелюзга и более старший Тимоша, который к ним примкнул! Они упустили очень важную деталь, не включили в свою новую команду нашего дворового пса Цому, который с умным видом слушал, как мы делились на две команды, и внимательно наблюдал, кто куда побежал и где спрятался. Оставили они Цому в моей команде. А сами попрятались в разных местах нашего подворья, во дворе, в трех больших огородах, два из них принадлежали Хажпаге, младшему брату отца, а третий принадлежал моему отцу Хазриту. У ребятишек, индейцев, было множество тайных мест, уголков, где бы их пришлось искать часами. Кто-то притаился в овраге, образовавшемуся после ливневых дождей, густо заросших папоротником, баржьей и крапивой.

Кто-то залез в Кlуачинаф в конце большого огорода, и спрятался в непроходимых зарослях акации и жыг дела (дурного дерева). Двор опустел, у старых трухлявых ворот, сколоченных из гнилых досок, стоящих перед нашим двором, остались я – «плохой американец – белый человек» и его «верный волкодав» — Цома, наш дворовой пес, с хитрой улыбающейся мордой, небольшого роста, но толстого, как откормленный кабанчик, которого я видел у моей русской бабушки Елены, живущей в селе Раздольном.

Умнее нашего пса Цомы в Къуажакlу – в центре села Къаншууей не было. В жизни он никогда никого не укусил, ни людей, ни собак, но на территорию нашего двора, на свои владения, он никого не пускал, вставая непреодолимой преградой перед воротами со стороны двора, где калитка болталась на петлях из старого солдатского ремня. Никто не мог преодолеть этот барьер, ни соседи, ни родственники и даже почтальон, пока родители мои не давали добро, команду Цоме проводить во двор, или в дом гостей, которым разрешили войти. Цома сопровождал чужих, как пастух до дома и передавал старшим, те есть моим родителям. Единственный человек, для кого делал исключения Цома, была Гуащлана, юродивая, ее он встречал громким счастливым лаем, целовал (облизывал) ей руки и лицо, начиная от ворот до нашего дома, где ее ждали мы ребятишки и мои родители. Собаки в округе, Цому уважали, не связывались с ним, обходили стороной. Если какая – то собака с другой территории, по незнанию или по глупости, забредала к нам во двор, куда можно было попасть легко, не было капитальной, сплошной ограды, а взамен ее стояли старые деревья акации, и заросли молодых побегов акации, и жыг дела (дурного дерева), то Цома налетал на этого блудного пса, как торпеда и сбивал его с ног, если даже противник был крупнее и выше ростом. Он становился над поверженным противником, обнажал свои огромные коричневые клыки, грозно рычал и не отпускал, пока бедный пес плача и скуля не просил пощады, ошарашенного, непонимающего какая это сила, какая это напасть сбила его с ног, опрокинула и бросила на землю вверх тормашками.

Остались вдвоем, я и Цома. Посмотрели мы друг на друга, и я дал ему команду «Ищи!» И началась война! За секунды Цома нашел первого Индейца, Лиуана, моего двоюродного братика. Вытащил его из кустов первого огорода, Лиуан выстрелил в меня, пустил стрелу, но промахнулся. Ответным выстрелом из своего лука, я подстрелил его, попал ему в бровь. Повезло мне и Лиуану, хорошо, что я не попал ему в глаз, на всю жизнь у него остался шрам в области брови.

Второго индейца братика Валерика, толстенького как наш Цома, песик нашел в пустой дубовой бочке, стоящей перед конюшней, и вытащил его. Валерик первый выпустил стрелу в меня, но тоже промахнулся, как и Лиуан, и стал убегать в Кlуачинаф, я ответным выстрелом из лука, достал его, попав стрелой в самое мягкое место правой ягодицы.

Третий индеец, которого я подстрелил, был брат Тимоша, он прятался в самом надежном месте, в глубоком Кlуачинафе. Цома замер в охотничей стойке над оврагом, поднял правую переднюю лапу и стал громко лаять, мордой показывая, где прячется Тимоша – третий индеец. Тимоша не успел в меня выстрелить, я первый пустил в него стрелу и попал в плечо.

Крики, плач, гам, во дворе. У Лиуана кровь бежит из раны над бровью, ничего не видит, кровь заливает глаза, но не плачет. У Валерика стрела застряла в ягодице, качается, но сама не выходит. Он бегает по двору, орет басом, плачет, но никому не дает вытащить стрелу.

Тимоше повезло, скользнула стрела по плечу, затем по лопатке, только поцарапала, кровь из раны сочится.

А соседский мальчик Валера, четвертый индеец, с перепугу стал убегать к себе домой, я пустил стрелу ему вдогонку, но не попал, застряла она где-то в кустах.

Цома визжит, скулит, пытается помочь плачущим ребятишкам, возмущенно лает на меня, на обидчика его любимцев, индейцев.

Бабушка Фаризат, из-за тучности постоянно проводившая время в постели, и не выходящая из дома самостоятельно без посторонней помощи, каким-то образом, добралась до окна и стала кричать: «Помогите! Что случилось с моими внуками?!». Прибежали соседи, и в это время, в обеденный перерыв, пришла наша мама Катя из школы. Кто-то сообщил Хажпаге, отцу Лиуана, который работал в сельской больнице, в 100 метрах от нашего дома. Хажпаго прибежал из больницы вместе с доктором Артюшей. Доктор стал оказывать помощь пострадавшим индейцам Тимоше, Лиуану и Валерику. Стрелу он у Валерика выдернул из ягодицы, у Лиуана и Тимоши остановил кровотечение. Всех успокоил доктор Артюша, сказал, что это царапины, даже повязки не пришлось накладывать, только обработал йодом. Валерик перестал орать, стал смеяться и рассказывать, как его подстрелил старший брат Миша – «злой американец». А виновник всей этой кутерьмы, злой «американец», то есть я Миша, скрылся в суматохе, бежал позорно, оставив место боя — перестрелки с индейцами.

Прибежал я к тете Хатхан домой, старшей сестре моего отца Хазрита, живущей в Къуажапща хьабла, в метрах 300-400 от нашего дома, и провел там три дня припеваючи, проводя время в играх со своими двоюродными сестричками Хасибат и Людой, и соседскими мальчиками, сыновьями Хамиши Унежева и Былыхъуа Богатырева.

Хатхан, придя домой и обнаружив меня, сразу каким – то образом,сообщила моим родителям, чтобы они не беспокоились, что я у нее дома, чтобы меня никто не трогал, а то могу вгорячах – убежать дальше.

Очень умная была тетя Хатхан. Работала в сельской амбулатории вместе с доктором Артюшей, набралась опыта. Дома у нее, как в операционной было все чисто, посуда блестела, ни одной пылинки на полу и оконных стеклах. Дорожки во дворе были обложены белым камнем, деревья побелены, везде красивые цветы, в огороде ровные грядки овощей, лука, редиса, огурцов, перца, укропа. Даже в коровнике не было никакого запаха, корова Маша приученная (выдрессированная) к чистоте, мычала, требовала ведро, чтобы не запачкать свое место в стойле.

Через три дня я вернулся домой, где меня ждали братишки, Тимоша, Лиуан и Валерик, они встретили меня с радостью, соскучились. Раны, царапины у них зажили. Они даже забыли про свои ранения. Им нужен был «Заводила», то есть я.

Спасибо доктору Артюше и тете Хатхан, благодаря которым мои родители Хазрит и Катя, и родители Лиуана, Хажпаго и Бабица меня не ругали.

Этот случай оставил неизгладимый след в моей жизни. До сих пор я оправдываюсь перед своими братиками и родственниками за плохой поступок, совершенный в детстве.

А мой двоюродный брат Леонид, на всех торжествах, на встречах с родственниками, со смехом рассказывает всем, как мы в детстве играли в индейцев, и я Миша всех индейцев подстрелил.

20 мая 2016 года. Михаил Карашев.